Обязательно к прочтению.

[jam-jazz-LPs]

Автору я уже выразил все свои охи-ахи. Теперь настала очередь дневника.
Но, ксо... Как же талантливо. Пробрало.

Будь свободна моя пташка, но летай не высоко. Дания/Пруссия, Пруссия/Германия. NC-17
Автор: Navana-san
Бета: dancing fire, Взмах
Дата: 20.11.09 г.
Статус: завершен
Жанр: angst
Рейтинг: NC-17
Фандом/пейринг: Axis Powers Hetalia, Дания/Пруссия, Пруссия/Германия
Дисклеймер: права на персонажей принадлежат Hidekaz Himaruya. Страны принадлежат сами себе
От автора: special for Морфинька love-love <3
Матчасть: Революция 1848 г. вспыхнувшая в Шлезвиге и Голштиние. Упоминание о бомбардировке Копенгагена в 1807 г.
Warning: фетиши автора (один из которых Людвиг в нежном детском возрасте, предположительно 12-13 лет), bdsm-элементы, нецензурная лексика и само собой секс.

За окном бушующий полдень. И каждый полдень повторяется одно и то же – Пруссия читает письма, отвечает на письма и сортирует эти стопки бумаги с сургучовыми печатями, а маленький Людвиг сидит за столом и листает книгу, аккуратно переворачивая пожелтевшие от времени страницы.
Но сегодня привычный порядок нарушен – Германия никогда не тревожит Гилберта в это время, однако сейчас он откладывает книгу и серьезно смотрит на развалившегося на софе Пруссию.
- Если я буду плохо себя вести, ты меня накажешь, - в голосе уверенность и спокойствие.
Моргает от удивления – Германия никогда не ведет себя плохо, он спокойный и серьезный мальчик, даже более серьезный, чем Гилберту хочется – так что какие у него могут быть причины? Пруссия хочет возразить, возмутиться, но только открывает рот и не успевает ничего сказать.
- Но если плохо будешь вести себя ты… Кто? Кто накажет тебя?
- Никто? – предположение.
- Это неправильно, - Германия смотрит в окно и хмурится, а затем переводит взгляд на недоумевающего Пруссию.
В комнате слышно лишь тиканье часов, и Гилберт идет к окну – как только створки распахиваются, комната наполняется звуками с улицы и перебивает давление тягостной тишины. Он медленно возвращается по мягкому ковру и садится на свое место, ощущая, как Германия изучает его с ног до головы.
- И что в этом неправильного? – интереса в голосе больше, чем хотелось бы показывать Гилберту, но не спросить он не может, иногда Людвиг говорит совершенно неожиданные и парадоксальные вещи.
Положив ладони на шершавую поверхность стола, мальчик очень терпеливо объясняет, легко водя руками по дереву.
- Ты можешь пойти в неправильную сторону, и кому-то будет необходимо тебя вернуть. Но просто возвращения будет недостаточно, в тебе должно закрепиться осознание того, что это неправильно. Надолго, - Людвиг молчит несколько секунд, - навсегда. Какая-то чирикающая дрянь за окном отвлекает Гилберта, а Германия продолжает:
- И лучше всего что-то болезненное, например порка.
Птица замолкает одновременно с Людвигом, а Пруссии остается только тереть подборок и отходить от шока. Нет, это и вправду слова его Людвига или кто-то другой заставляет малыша говорить такие странные вещи? Если характеризовать Гилберта одним словом, то это будет – действие. Если двумя, то к нему же прибавить «стремительное», поэтому на раздумья у него уходит пара секунд.
- Ладно… если я оступлюсь - позволю тебе наказать себя, - мужчине тяжело сдерживать смех, но он и вправду пытается. – И ты посмотришь, что из этой глупой затеи ничего не выйдет.
На лицо Людвига тенью ложится испуг – предложения Байльшмидта слишком неожиданное, чтобы он спокойно его воспринял, но мальчик быстро берет себя в руки и неуверенно кивает, спрашивая, как будет проходить наказание. Взгляд Пруссии тщательно ощупывает комнату, пока не натыкается на хлыст, которым он подгоняет лошадь. Махнув в его сторону рукой, Пруссия небрежно произносит:
- Возьмешь это.
Людвиг резко захлопывает книгу и улыбается. Улыбка пропадает быстро, так же как и появилась, но Гилберт усматривает в ней нечто садистское – какому же ребенку не хочется получить в свои руки такую власть? Особенно если этот кто-то сильнее и старше тебя.
- Клятва?
В светло-голубых глазах Германии пляшут чертики, и Байльшмидт понимает, что он попал в нечто занимательное, но не для него. Клятвы напоминают ему про времена Тевтонского ордена и пахнут камнями, поросшими мхом. Как давно это было. Его тяжелый меч висит на стене, теперь не более чем трофей и память о былых временах, замененный на современное оружие. Грубая работа, не самая лучшая сталь и много зазубрин на лезвии, но мужчина с любовью проводит по нему рукой и, подойдя к Германии, протягивает его мальчишке. Опустившись на колено, Пруссия с ухмылкой отмечает, как дрожат руки Германии – пожалуй, это оружие все еще тяжело для его рук. С самым серьезным видом Людвиг плашмя шлепает мечом сначала по левому, а затем по правому плечу Пруссии, и Байльшмидт клянется, что всецело отдаст себя в его руки и примет наказание за свои проступки. Сцена со стороны прямо как картинка к рыцарскому куртуазному роману, но немного поразмыслив, Гилберт решает, что это чертовски трогательно и забирает меч, чтобы повесить его обратно.
- Почему сначала левое?
- Я видел Дьявола за твоей спиной, он как раз хотел устроиться на левом плече. Меч же освящен? Я подумал, что это его отпугнет на некоторое время.
Удовлетворение написано на лице Людвига и он с достоинством удаляется, сделав свое дело.

Людвиг определенно врал насчет Дьявола за спиной – потому что он стоял перед Пруссией, и теперь жизнь под пристальным присмотром Германии превратилась в настоящий кошмар. У Гилберта разом пропали аппетит, здоровый сон и он старался как можно реже бывать в замке, проводя время в постоянных разъездах. Напряжение, копившееся из-за его маленького стража, денно и нощно блюдущего основы его нравственности, чтобы они не рухнули под тяжестью аморальных поступков, выливается в агрессию. А лучший объект - давний враг, хотя повод совершенно незначителен. Он мог быть проигнорирован, но Гилберт не стал этого делать, и они с Родерихом сцепились, как бешеные псы.
Когда Пруссия возвращается обратно, почти весь адреналин от схватки сходит на нет. Людвиг не спит и ждет его, даже бинты приготовил. Байльшмидт упирается, все же его раны не настолько значительны – так, парочка небольших царапин, но Германия настойчив, так что, в конце концов, мужчина сдается.
- Ужин готов, - сообщает малыш, закончив с рукой.- Ты, наверное, голоден?
После схваток на Пруссию нападает зверский аппетит, так что он не отрицает, а, только усмехнувшись в ответ и утвердительно кивнув, отводит челку Людвига в сторону и целует в лоб.
Во время ужина Гилберта не заткнуть, он болтает даже с набитым ртом, презрев все правила приличия – в любом случае их за столом только двое – и хвастается тем, как надрал задницу Австрии. И тут Германия, внезапно ткнув вилкой в кусок мяса, спокойно заявляет, что кажется, пришла пора использовать хлыст. Гилберт давится едой и, откашлявшись, интересуется – на каком основании.
- Гневливость и гордыня все еще входят в список грехов, - ответ более чем невозмутим, - а тебе стоит поучиться сдержанности и не поддаваться на провокации.
Германия выжидающе смотрит на мужчину напротив и ждет ответа. Но Пруссия весьма предсказуемо отмахивается и говорит, что это все полная чушь, он устал и хочет спать. Людвиг ощущает жгучее разочарование – неужели клятва ничего не значит для Гилберта – и вздрагивает, когда Пруссия уже куда более серьезным тоном добавляет, что если его пороть за каждый такой случай, то лучше вообще сразу же убить. Это будет легче, поскольку перевоспитанием заниматься уже поздно.
- Неужели тебе просто хочется меня побить, малыш? – Гилберт смеется. – Когда вырастешь, ты можешь попробовать, почему бы и нет.
- Я люблю тебя, - голос Германии становится странным, он смотрит под стол на свои сжатые кулаки, - как я могу хотеть причинить тебе боль? Нет, я вовсе этого не хочу.
Германия врет, потому что боится, что никогда не сможет поднять руку на Пруссию. Такого дрянного, злого, жестокого и бесконечно любимого. Поэтому, не лучше ли проверить это сейчас, чтобы знать наверняка, а не откладывать на потом. Людвиг должен знать свои рамки.
Одним махом допив кубок вина, Пруссия задумчиво барабанит пальцами по столу и размышляет – наверняка руки Германии еще не очень сильны, в чем он мог убедиться, когда тот держал его меч, а что такое незначительная боль для него? Он выдержит ее играючись. Поднявшись из-за стола, Гилберт манит мальчишку за собой. Дверь в комнату захлопнута, под ноги Германии летит хлыст, а Пруссия становится на колени, стаскивает рубашку и отбрасывает ее в сторону кровати. Людвиг сглатывает - у мужчины перебинтованы рука чуть ниже локтя и торс, поскольку его задели по ребрам, не сильно... но все же.
- Остановишься когда посчитаешь нужным, - в голосе Байльшмидта веселье, он воспринимает это все, как игру.
А вот Людвиг совершенно не думает, что это игра и свободной рукой проводит по своему пылающему лицу. В комнате душно, а он только сильнее вцепляется в рукоять хлыста, и уверяет себя, что рука не дрожит и что вот он Пруссия перед ним и нужно ударить. Ударить, но без злости - наказывающий не должен быть зол и одержим ненавистью, напротив, он должен излучать любовь и желать только блага, которое приходит через боль и очищает подобно пламени.
Его маленький Людвиг все медлит, и Пруссия смотрит через плечо, но сразу же отворачивается. Ох, если бы Германия знал, сколько сейчас эмоций написано у него на лице – его можно с легкостью читать. Но Гилберт не будет этого делать, не в этот момент. Удар неожиданный, так что Пруссия вскрикивает и выгибается, прежде чем успевает взять себя в руки. Сильный и резкий удар, совсем не так он себе это представлял. Кажется, у Германии рука тяжелее и сильнее, чем он думал, и эти мысли приятно отзываются в желудке, а потом подымаются выше, к солнечному сплетению и сердцу. Нет, Людвиг не изящное тепличное растение, он будет настоящим воином.
Вскрик Байльшмидта режет, как кусок стекла и Людвигу немедленно хочется отбросить гадкий хлыст, а затем, кинувшись к старшему брату, шептать слова извинения.
- Прости меня, простипростипрости, - беззвучно повторяет Германия, и, распахнув глаза чуть шире, он ударяет еще раз.
В первый удар он так крепко зажмурился, что на глазах выступили слезы. Из него никудышный вершитель справедливости – со стыдом думает мальчишка, ему так жалко Гилберта, что он готов расплакаться – каким бы паршивым тот ни был, он не заслуживает боли от других. Но это все на благо - Людвиг облизывает пересохшие губы, его сердце ломится сквозь ребра. Гилберт больше не издает ни звука, покорно принимая все удары, и тут до Германии доходит - Пруссия не скажет ему остановиться, потому что именно от него он готов принимать эту боль. Сколько угодно боли. Осознав это, Людвиг задерживает дыхание – такая власть над этим серебряноволосым мужчиной кружит ему голову, он может захлебнуться в ней и пасть под теми же грехами, что и Байльшмидт – гордыня, наиболее вероятно.
Когда кончик хлыста задевает его прямо по ране, поверх бинтов, Гилберт глотает крик. Ему хочется обнять себя руками, но тогда малыш может попасть по пальцам, а зачем это нужно? Пруссия постепенно оседает, садясь на свои пятки, наклоняется вперед и понимает, что удары, по сравнению с первыми, стали слабее и Людвиг старается не попадать по следам от предыдущих. Вино добирается до сознания, которое от порки только сильнее взбудоражилось. Адреналин начинает скапливаться в мышцах, как кислота, и Байльшмидт понимает, что его легкий стыд – от того, что его бьет сопливый мальчишка – приправляется возбуждением. От ударов, некоторые из которых и не удары вовсе, а поглаживания жесткой кожей хлыста, Пруссии хочется громко и со вкусом стонать. Затем броситься на ковер и тереться об него всем телом, сдирая с себя бинты и заливая кровью.
Но лучше, чтобы между ним и этим прелестным элементом комнаты был его маленький палач и мучитель – сладкий, серьезный Людвиг. Вот тут, прямо под ним. Под весом его тела, сдавленный так, чтобы не смог сопротивляться и громко кричать. Улыбающийся от его поцелуев и стонущий от прикосновений - маленький любимый Людвиг.
- Перестань! – у Гилберта вырывается непроизвольный стон.
Германия замирает, покусывая губы - он хорошо вошел во вкус этой почти игры, так что быть прерванным посреди забавы, как для всякого ребенка - мучительно, но Людвиг послушно кладет хлыст на пол и подходит к дрожащему Байльшмидту. Мужчина стоит на четвереньках, упираясь руками в ковер, и тяжело дышит.
«Загнанная лошадь», отмечает про себя Германия.
- Не подходи! - Гилберт предупреждающе рычит и резко поворачивает голову к мальчишке.
У Пруссии яростный взгляд, и в какую-то долю секунды Людвигу даже кажется, что сейчас его ударят или оттолкнут, так что он не удержится на ногах и упадет. Но Байльшмидт не делает ничего из этого, только смотрит сквозь Германию, а потом, выдохнув, фокусирует свой взгляд на съежившемся подростке.
- Я... кажется, нарушил свое слово, - напускное веселье и нервный смех совсем неуместны, но Гилберт не может сдержаться. - Извини.
Пруссия садится на задницу, вытягивает ногу, другой упирается в пол и кладет на колено руку, стараясь прикрыться, чтобы не акцентировать внимание на своем возбуждении. Что поделать, с этим он не может ничего сделать - просто очень заметный факт этой пародии на наказание. Но вот что занимательно: объяснить даже себе, какого черта он наслаждается болью Гилберту весьма затруднительно. Нет, конечно боли он не боится, но и не получает удовольствия. Дело в подходящем моменте или в Людвиге?
Германия, который стоит там же где и стоял, не пытаясь приблизиться, приковывает взгляд Пруссии и он не может отвести глаз.
- Иди спать, - нарушает молчание Гилберт.
- Тебе больно? - в голосе подростка страдание, и в глазах оно же, только смешанное со страхом.
- Нет, не больно - Гилберт протягивает руку, все еще сидя на полу. - Иди сюда я тебя поцелую, и ты пойдешь спать.
«И пожелаю тебе сладких снов, мой мальчик» - Пруссия обнимает Людвига, вытянувшегося по стойке смирно - он боится зацепить его, что очень кстати - все тело пылает, и раны опять разбережены.
Меньше всего Байльшмидту хочется отпускать Германию, но это необходимо. Как же болит и ноет его тело; ему стоит сил сдерживать себя - нельзя же домогаться ребенка, это слишком аморально. Влажный поцелуй в щеку, а затем как будто невзначай скользнуть своими губами по пухлым губам Людвига и отправить его спать еще раза три заверив, что все в порядке и ему нужен отдых и ничего кроме отдыха. Но когда за мальчишкой закрывается дверь, Пруссия сжимает свой пах и думает, что отдых, пожалуй, будет вторым пунктом сегодняшней ночи.

Пруссия стоит на одном колене – в левой руке шляпа с длинным пером, а в правой он держит изящную и узкую ладонь мальчишки. Если бы это был его любимый Фриц, он бы встал к нему спиной к спине, но сейчас он может только шутливо преклонить колени, любуясь серьезные лицом Германии. Сегодня Байльшмидт не будет смотреть на Людвига сверху вниз.
- Благослови меня…

Сидя на коне, Пруссия лениво обозревал открывшийся перед ним вид. Март выдался холодным: порывы ветра то и дело хотели сорвать с него шляпу, однако Гилберт ловко придерживал ее за край, так что ветру не оставалось ничего другого, кроме как яростно трепать большое пышное перо. Мужчина облизнулся и подумал, что окружающее зря думают, что он тупой солдафон - даже их поражения не убеждают в том, что с Пруссией следует считаться. А тут такое замечательное стечение обстоятельств: прямо под боком есть возможность забрать кусочек земель. Лакомый кусочек, который датчане уж точно не пожелают отдавать просто так.
- Вокруг меня одни жадные ублюдки, - сказано это было печально, однако Гилберт тут же широко заухмылялся - не все же ему бить лощеную морду Австрии, это почти как с женщиной драться, хотя та же Лизхен даст фору любому.
Пришпорив коня, Пруссия не спеша поехал по дороге, а дороги, надо сказать, были совершенно неприспособленны для передвижения. Однако им повезло с погодой - легкий морозец приятно бодрил и не дал земляным дорогам превратиться в грязное месиво. Рассматривая войско, Байльшмидт прижал руку к груди - последнее письмо от Людвига было чертовски трогательным, хоть и выдержанным в его спокойных и немного строгих тонах. Они не обсуждали случившееся, и Германия теперь с опаской смотрел на хлыст Гилберта. Неужели думал, что ему вздумается мстить? Байльшмидт фыркнул - скорее он попросит сделать это с ним снова. Фантазия разыгралась не на шутку, так что мужчина поерзал в седле. Его маленький немецкий дьяволенок разбудил в нем настоящее чудовище! Пока что Пруссия был не готов признать Людвига взрослым мужчиной, как раз под стать себе, а когда и признает, то в его сердце все равно будет образ его маленького любимого мальчика.
Покачиваясь в седле, Байльшмидт то нырял в мир своих фантазий, то возвращался обратно, особенно когда слышался чей-то резкий окрик или раздавались другие громкие звуки. Насколько он помнил - переговоры с Данией это трудно. Если бы говорили они, а не лидеры их государств, то... да кого он, черт побери, обманывает?! Не было бы никакого разговора - Дания был старше, и даже в молодости не отличался покладистым характером - вспыхивал точно лесной пожар, если что-то шло не так как ему хотелось. Что ж, в этом они точно похожи - Гилберт так же ненавидит уступать и проигрывать. Можно представить ярость его оппонента - сначала пришлось подавлять восстание в герцогствах, где даже на языке королевства в которое они входили не желают разговаривать, а потом взошло «Прусское солнце» и обагрило его землю кровью. Победы следовали одна за другой, но, даже не смотря на это, Франциск совал сюда свой длинный нос.
Хорошие у Дании друзья, раз заткнулись и наблюдают... Сделал бы так Гилберт? Возможно, однако наблюдатели были зрителями в театре, они могли выражать свое негодование разве что закидывая актеров несвежими овощами - но занавес опустился, и Пруссия сам вывел себя на сцену, чтобы предстать в свете огней. Что бы там ни говорил Германия, но вот очередное подтверждение того, что он не изменится, а так и будет раз за разом падать в объятия своих сладких и привычных грехов.
Переговоры в Мальмё. Война отложена на семь долгих месяцев, а ожидание сведет Гилберта в могилу, хотя если бы это было возможно, он бы уже захлебнулся кровью под взглядами Дании. Ох, как тот смотрит - жадно и яростно, однако без ненависти, что удивительно. И улыбается. Широко и зло.
За эту быстротечную войну Пруссии так и не удалось скрестить меч с этим улыбающимся ублюдком. Датчанин держался вне пределов досягаемости. Это заставляло Гилберта нервничать. Политика стояла костью в горле - если бы не она, они бы разобрались как мужчины.
Слабые падут, а сильные возвысятся.
Глядя на подписанный договор и ощущая только отвращение, Пруссия не сразу замечает, что в его личное пространство бесцеремонно вторгаются и, подняв голову, встречается взглядом с Данией. Глаза у скандинава волчьи - он рассматривает его, насмешливо кривя губы в улыбке.
- Эти танцы с боевыми топорами могут длиться месяцами, - фраза звучит добродушно, - нужно выпить!
- Разве мы не враги? – Пруссия щурит глаза, он должен задать этот вопрос.
- Сейчас нет, а как только перемирье закончится, я твои кишки на кулак намотаю, - самодовольство в словах и в каждом жесте выводят из себя.
Скандинав заливается хохотом. Подначивает, дразнит, и видно, что получает от этого удовольствие. Конфликты их стихия.
- Правда хочется мне врезать?
Гилберт внезапно толкает датчанина кулаком в грудь и делает шаг назад.
- Дай мне выпить, и сделаем все, о чем ты там думаешь.
- Вот это по мне! Поехали отсюда, а то меня стошнит - видно, что Дании хочется сплюнуть, однако он только выдыхает сквозь сжатые зубы и жестом предлагает Гилберту следовать за собой.
Всю дорогу до дома Байльшмидт ловит на себе заинтересованные взгляды и только сейчас понимает, что его так сильно раздражает - улыбка. Неужели он со стороны смотрится так же отвратительно и раздражающе, даже когда его валят на землю, а он хохочет?
- Мой дом, не твой. Может он таким станет, когда решим наши вопросы, - любезностью датчанин не отличается, однако после промозглой погоды на улице, находиться в помещении с огнем более чем приятно и можно пропустить все сказанное мимо ушей.
Походка Дании пружинящая, как у хищного животного, которое готовится к прыжку. С появлением хозяина замок наполняет гулом, словно растревоженный пчелиный улей.
- От тебя грохота, как от целой армии, - ухмылка Пруссии становится шире, когда на столе появляются бутылки с вином и какая-то странная прозрачная жидкость.
- Ты тоже не тихая мышка, - парирует Дания и скидывает свой тяжелый плащ с меховой отделкой на пустой стул. - Бервальд, скотина, - заявляет он, наполняя кубки, словно разговор давно начат.
Пруссия ловит дежавю - ему кажется, что они вернулись в средневековье, и все тому виной мужчина, стоящий перед ним. Стоило напасть на него раньше, однако дела на востоке частенько отвлекали Гилберта. Пруссия снова вспоминает о письме для Людвига - он не писал ему несколько недель, однако к чести малыша, он не начинал слать ему послания одно за другим, как влюбленная барышня, а всегда ждал ответа - даже если ждать приходилось мучительно долго.
- Я столько сделал для этого неблагодарного сукиного сына, а он как всегда! - в раздражении Дания грохает кубком по столу, и часть вина выплескивается на темное дерево. - Пей... за войну! - опрокинув в себя вино, скандинав вытирает губы тыльной стороной руки. – Хотя, надо заметить, даже заунывный швед интереснее твоего австрийца.
Дания разваливается на стуле и закидывает ногу на ногу.
- Предлагаешь поменяться? – хохотнув, Байльшмидт чуть ли не давится вином, чертов Родерих, вспоминать его все равно, что вспоминать Сатану - плохая примета.
- Расслабься, мой швед дорог мне как память о былом. Никто не заставляет меня так чудесно взбодриться, как он.
- Англия? - прошло каких-то лет сорок, так что, наверное, воспоминания о сожженном сердце королевства еще весьма болезненны.
И Байльшмидт точно попадает в цель, судя по тому, как искажается лицо Дании.
- Он просто крыса! - в голосе презрение. - Мужчины так не поступают.
Тут Пруссия согласен - не поступают, поэтому он и ненавидит политику, в ее жернова попадают не только солдаты, но и те, кого война не должна застрагивать. Если все будут воевать, кто же будет сеять хлеб и воспитывать новых солдат? Гилберт милитаризирован до кончиков ногтей, но он разумен, хотя со стороны иногда кажется, что Бог за какие-то грехи лишил его здравого смысла.
С неприятных тем они скатываться к европейским сплетням. Чем больше пустеют бутылки, тем более грубыми становятся шутки, впрочем, женских ушей тут нет и можно не страдать излишней манерностью и соблюдением правил этикета. Гилберт понемногу расслабляется, хотя и способен вытащить меч в любой момент. Датчанин же не дурак, так что понимает это и только добродушно усмехается, ядовито комментируя то, что он медленно пьет, видать совсем не умеет – каждым словом грозясь нарваться на спор.
- Что в этих бутылках? - кивок в сторону прозрачной жидкости.
- А это... Огненная вода богов. Прямиком из Валгаллы, - Дания оживляется, его глаза блестят, а на щеках играет румянец.
- Вот только не нужно устраивать вечер пересказов легенд! - Пруссия поднимает руки и смеется, качая головой.
- Тишина! – ударив кулаком об стол, скандинав резко поднимается, и на фоне огня кажется, будто его силуэт обведен углем.
Саркастическое замечание о том, что он, должно быть, рехнулся, и о том, что сам Дания не верит в эти сказки, так и остается на кончике языка, как верткие и ядовитые маленькие черви. Пруссия пьет со своим врагом, и выглядит этот враг надо признать довольно внушительно и грозно, либо это вино полностью пропитало мозг.
- Это огромный зал, - датчанин повышает голос и разводит руками, пытаясь объять необъятное, - с крышей из позолоченных щитов, которые подпираются копьями. В нем пятьсот сорок дверей...
- На кой черт их там так много? - не выдерживает Гилберт, и получает в свою сторону гневный взгляд и чертыханья.
- Ты можешь заткнуться хоть на минуту?! - Дания проводит рукой по лицу и допивает остатки вина. - Хотя, учитывая нашу поразительную схожесть, это представляется мне мало возможным.
Пруссия смеется как ненормальный, откинув голову назад и, отсмеявшись, просит продолжать, он ни разу не слышал подробностей о Валгалле, так что ему и вправду интересно.
- Спасибо, - Дания умеет удивлять, вот благодарности Гилберт никак не ожидал. - Через каждую такую дверь в день Рагнарёка выйдут по восемь сотен воинов.
Хозяин замка хороший рассказчик, в отличие от него - Байльшмидт даже сказки и те так скучно и невыразительно читает, что Германия моментально засыпает. Сейчас он околдован словами и тоном, который держит в напряжении, словно рука в латной перчатке.
- Эйнхерии, воины, которые удостоены чести находится в чертогах богов, облачаются в доспехи и рубятся насмерть.
- Каждый день?
- Каждое утро, - уточняет. - А, после, воскреснув, пируют.
Байльшмидт трет виски, кое-что он помнит из старых рассказов прямиком со времен Тевтонского ордена.
- Я слышал, что это Ад.
- Не дури, какой же это Ад?! – Дания, сев обратно на стул, хлопает себя по колену и смеется.- Это самый настоящий Рай! Досадно, что это просто легенда.
- Не по-христиански, - Пруссия вспоминает свой меч, одиноко висящий на стене, и ощущает себя слегка неуютно.
- Ну, так... Где Бог, а где мы, - небрежный жест рукой и опустевшие кубки наполнены до краев. - Это аквавит, после него ты отсюда уползешь, - Дания, кажется, доволен.
С этим напитком скандинав обращается куда как более бережно - пьет не спеша, растягивая удовольствие и наблюдая за тем, как меняется лицо Гилберта. О, это и вправду огонь! Он обжигает язык, желудок и кажется, будто ты задыхаешься в пламени огромного костра.
- Ты сказал, что будем делать то, о чем я там думаю, - голос датчанина ленивый, и вид ленивый тоже. - Мы вот выпили, может пора приступать?
Пруссия облизывает пересохшие губы - это намек или ему ждать пока хозяин дома прямо скажет. Не похоже, чтобы Дания любил ходить окольными путями. С другой стороны, откуда Гилберту знать, что там взбредет в его светловолосую башку?
- Почему бы и нет, - дерзости Байльшмидту не занимать.
Однако даже он дергается, когда Дания одним движением сметает часть пустых бутылок со стола и, перемахнув через него, валит Пруссию на жесткое дерево. Пруссия даже ноги сдвинуть не успевает, а запястья уже крепко прижаты к столу над его головой.
- Ах ты тварь! - Гилберт взрывается злым весельем, он-то думал, может они немного помутузят друг друга, иначе с какой целью датчанин с таким воодушевлением рассказывал о воинах Валгаллы?
- Тц, захлопни пасть, а то ты за свои слова не отвечаешь, - укус в губы, вряд ли это можно назвать поцелуем.
Гилберт дергается, однако позволяет скандинаву сунуть язык себе в рот, и, судя по ощущениям, тот радостно забирается чуть ли не в глотку. Грубо, быстро и неожиданно, вот как все происходит.
- Ты собираешься поиметь меня на столе? - Пруссия говорит с придыханием, воздуха не хватает, а его сердце бешено стучит.
Впрочем, судя по безумным глазам Дании, тот еще на большей грани, чем он.
- Чем плох стол?
- М-мм... - стол на самом деле не хуже чем кровать или скажем пол, но Гилберту нужно заставить отпустить себя, так что он прибегает к тактической хитрости, - ... мы его развалим к чертям. Давай на полу.
Не очень тонко, однако Байльшмидт внутренне победоносно хохочет, когда датчанин, пожав плечами и сказав, что ему, в общем, все равно, отпускает его руки и выпрямляется. Удар ногой в солнечное сплетение - это суровая реальность и подлая неожиданность. Дания падает на пол, с грохотом опрокинув стул и взвыв от боли. Не теряя времени, Гилберт набрасывается на него и бьет в челюсть - нужно выиграть немного времени и связать этого ненормального, потому что быть снизу это совершенно не входит в планы великого Пруссии. Крепко привязав руки датчанина к ножке стола, который Байльшмидт для верности сильно толкнул, чтобы убедится, что сдвинуть его с места кому-то одному будет весьма проблематично. Но если с руками все проходит гладко, то что делать с ногами Гилберт не представляет, и уворачивается от удара, который пришелся бы по его голове.
- Вот дерьмо, - Дания, дернув руками, убеждается, что связан надежно, - это нечестно!
- Кто говорит о честности? Я хитрее, - со смехом, Байльшмидт целует Данию, и ноги любовника обхватывают его талию.
Захват у скандинава сильный, он готов заложить свою прекрасную шляпу с пером, что ребра будут болеть невыносимо еще день другой.
- Ты тупой урод! - моментально сообщает Дания и тут же добавляет. - Раздевайся и раздевай меня сам, раз уж я не в состоянии это сделать.
- Не терпится, да? - Гилберт мурлыкает, томно облизывая ухо и получив стон, который становится громче, когда он сжимает пах скандинава.
На них как-то слишком много одежды, хотя до этого момента это не причиняло ощутимых неудобств. Пруссия ощущает, как пот катится по его вискам и спине и начинает быстро раздеваться, отбрасывая одежду. В последний раз, когда они с Франциском с удовольствием друг друга совращали, тот превратил процесс раздевания в целый спектакль - нет, правда, с него можно было писать эротические картины! Можно было бы пообезьянничать и повторить, но Дания так жадно смотрит на оголившееся тело Гилберта, что тот сразу же выкидывает эту идею из головы.
Датчанина трясет, он может попросить развязать руки, однако Пруссия точно не согласится. Ему так хочется прихватить зубами один из бледно-розовых сосков Байльшмидта, что он ощущает боль от невозможности сотворить хотя бы такую желанную мелочь. Пальцы Пруссии жестко ласкают его через ткань штанов, и он подается бедрами в руку, прикрыв глаза и не стесняясь в громких и хриплых стонах. От распахнутой рубашки, становится прохладнее, и кроме нее на Дании больше ничего нет.
- Ого! - глаза Гилберта расширяются. - Как вовремя я успел тебя связать.
- Страшно, да? - кривая и насмешливая улыбка - ему как-то плевать на то, какой размер его достоинства, вполне рабочий и с виду неплох, но восхищение от врага невыразимо льстит.
Байльшмидт проводит ладонями от плечей до выступающих косточек в самом низу. На теле скандинава места живого нет от шрамов - некоторые совсем тонкие и плохо видны, но есть и глубокие. По ним-то и водит пальцами Гилберт, получая от этого какое-то изощренное удовольствие.
- Представляю, что на спине творится, - голос Пруссии падает почти до шепота и он, вцепившись пальцами в бедра Дании, наклоняется и лижет шрам на бедре.
Раздвинув ноги шире, датчанин кусает губы и зажмуривается, лучше бы Гилберту поторопится, хотя он и способен как-то сдерживать себя, но это ненадолго.
- У тебя...
- Что?
- Есть что-то, что я мог бы использовать? Я конечно чудовище, но мог бы проявить себя рыцарем.
Датчанин закатывает глаза и, решив, что это будут лишние телодвижения, отрицательно качает головой.
- Нет. Давай так и не тяни!
Гилберт с сомнением смотрит на взвинченного любовника и плюет на ладонь, а затем размазывает слюну по своему члену. Больно-то будет не ему, к тому же пожелание хозяина дома это закон, разве нет? Закинув одну ногу Дании себе на плечо, Пруссия упирается рукой в пол, стараясь поймать более удобный угол, и пытается не сорваться, чтобы не засадить полностью. Крики врагов это музыка, но сейчас он бы предпочел, чтобы под ним орали от наслаждения, а не от боли.
- Руки... руки развяжи, - скандинав тяжело дышит. Больно конечно, но вполне можно потерпеть.
- Хрен тебе! - моментально оскаливается Байльшмидт и двигает бедрами сильнее.
Захлебнувшись стоном, мужчина рычит - упрямый ублюдок, как будто теперь это имеет значение, а ему трудно пойти на такую маленькую уступку! Но стоит признать, если бы они были в других ролях, он бы и вполовину не был так галантен, как Пруссия сейчас.
- Сильнее!
Вдоль позвоночника проходит яростная дрожь, и губы Гилберта накрывают рот Дании. Влажный, страстный поцелуй, и руки Пруссии шарят по всему телу, избегая, однако его члена. Если ждет, что Дания будет умолять - не дождется.
Двигаясь внутри датчанина, Байльшмидт с восторгом думает о том, что, наверное, его не так часто трахали, по крайней мере, ему так потрясающе узко и горячо. В крови концентрат похоти и огненной воды – может, она способна сделать его полубогом и подарить красочные картинки того, о чем рассказывал скандинав.
- Ты не в том положении... - неприличные звуки от поцелуев и еще более неприличные от яростных движений Гилберта, - ... чтобы мне указывать.
Укус за ключицу и тут же засос. Сбросив ногу с плеча, Гилберт наваливается на Данию всем телом и беспорядочно целует - лицо, плечи, и сдавленно порыкивает сквозь зубы. Достаточно того, что орет и стонет датчанин, если присоединится и он - это будет просто ад.
- Будешь умолять?
- Тебя что ли?! - отвечает скандинав далеко не сразу, а затем начинает хохотать. - Я смотрю, что в этом нет необходимости... твою!.. - он вскрикивает и выгибается, потираясь о Байльшмидта телом. - Вот это движение мне понравилось, можешь повторить.
Пруссия улыбается и облизывает соленые губы.
- Так?
Получив удовлетворенный вскрик, Гилберт приподымается и зажимает в кулаке член любовника, хотя и становится не очень удобно, но он вот-вот кончит, и лучше бы довести скандинава первым. Дернув руками, так что ремень врезается в покрасневшие запястья, Дания открывает рот, однако даже кричать не может, только беззвучно шевелит губами и задыхается. Лизнув его щеку, Пруссия кончает, будучи внутри - это его небольшой фетиш, который безумно злит большинство его любовников.
Откатившись в сторону, Гилберт кладет руку на живот и закрывает глаза. Он полежит так пару минут, а потом можно будет развязать Данию - осталось понадеяться, что тот после оргазма не сразу же на него набросится, а будет ленив и ласков. Ощутимый шлепок по щеке заставляет Гилберта резко открыть глаза – над ним нависает датчанин с весьма самодовольной улыбкой, его руки развязаны, а взгляд и вправду ленивый, как у кота.
- Как для гостя, уж больно ты наглый.
- Руки... - Пруссия садится и, нахмурившись, смотрит на ремень.
- А, это? Я мог развязаться в любой момент, просто не захотел, - хищник, и глаза голодные.
Гилберт сглатывает, вспоминая обещание о намотке его внутренностей на кулак. Наверное, стоит это предупреждение хорошенько обдумать.Байльшмидт готов к удару, однако ничего такого не следует, и ему просто предлагают одеться, чтобы не разгуливать голым по замку. С опаской отвернувшись и наклонившись за одеждой, Гилберт спиной ощущает взгляд Дании и даже с некоторым облегчением понимает, что он еще не утратил свой нюх, потому что на него нападают со спины и ставят на колени. Датчанин запускает пальцы в короткие серебристые волосы, оттягивает голову назад и заламывает руку Байльшмидта за спину.
- Извинишься, я тебя отпущу. У меня великодушия хоть отбавляй, - но смех злой и короткий, как будто собака гавкает.
Говорить тяжело, однако Пруссия беспечно выдает:
- Нет. Нет и нет.
- Я так и думал, - сухие губы Дании прикасаются к виску.
Гилберт дрожит - он в незавидном положении, и сейчас его без всяких там ласк с удовольствием разорвут на части. Но тут воспоминания о том, как хлыст жалил кожу, накрывают Пруссию - так некстати, потому что его любовник может увериться в том, что он мазохист. Но... стоит рискнуть.
- У меня предложение.
- Слушаю? - датчанин отпускает волосы и трется подбородком о плечо, в его голосе и вправду заинтересованность.
- Я… - «Я, черт меня побери, сошел с ума! Господи, я точно сошел с ума!». - Хочу...
- Да? - Дания водит пальцами по животу Байльшмидта.
- Что бы ты меня отодрал ремнем. Можешь взять тот, которым я связывал тебе руки.
- Хм... - датчанин отпускает Гилберта и переводит задумчивый взгляд на ремень.
Вот уж точно неожиданная просьба. Щеки Пруссии чуть заметно горят, а его взгляд полон такого ожидания, что скандинаву становится немного неуютно. Взяв эту тонкую полоску отличнейшей кожи, мужчина складывает его вдвое, проводит по спине Байльшмидта, и тот выгибается, закусив губу.
- Одевайся, - смех и ремень отбрасывается в сторону. - Я тебе не девчонка на побегушках, чтобы твои прихоти исполнять. Если победишь, будешь делать что пожелаешь.
- Я и так, - Гилберт издевательски ухмыляется, однако он разочарован. – Почти.
- Почти, - не утруждая себя тем, чтобы налить вино в бокал, Дания пьет прямо из бутылки, отмечая, как тошнота подкатывает к горлу. На сегодня ему точно хватит. - А теперь выметайся!
- Гостеприимство вряд ли числится в списке твоих добродетелей, - Пруссия одевается, он ничуть не разочарован грубостью.
Странно, что его вообще проводят за порог.
- Через семь месяцев, Гилберт, - напоминает Дания, придерживая коня за уздечку, а потом отдает поводья Пруссии.
Выглядит блондин серьезным, то есть и вправду серьезным без всяких там издевательских улыбок.

Возвращаясь домой, Байльшмидт думает о том, дойдет ли письмо одновременно с ним, и чем там занят Людвиг. Молится, молитва короткая, но этого достаточно - он и вправду любит Германию, такого замечательно родного и нормального. Теперь у него есть чудесный типаж для сравнения, и Гилберт содрогается от одной мысли о том, что он мог бы быть крепко связан с такой ублюдочной аморальной личностью, как Дания.
А Людвиг будет его любимой птичкой, которой он будет ненавязчиво подрезать крылышки, но держать в клетке не будет. Его птичка будет всегда летать где-то неподалеку - вот что думает Пруссия и пускает коня в галоп, чтобы успеть найти убежище до того как пойдет дождь.


1849 г.

Пруссия был вне себя от ярости, а, вспоминая про угрозу Дании, наполнялся новой порцией злости. Отрицательные эмоции нарастали как снежный ком - ублюдок обещал «кишки на кулак намотать» и сделал, воплотил свою угрозу в жизнь. Война возобновилась, и теперь удача, кокетливо махнув хвостом, оказалась не на стороне Байльшмидта.
Напряжение копилось в воздухе и пронизывало все и вся на протяжении семи месяцев. На вопрос Германии, сам ли он пошел на перемирие - Гилберт уверенно закивал головой, но в итоге удостоверившись, что мальчишка отвернулся, скрипнул зубами. Черта с два он сам! Отвратительные рожи четверки этих ублюдков обступали его словно призраки в старинном замке – сладкая парочка, обменивающаяся жгучими любезностями через Ла-Манш, и Бервальд с Иваном - не парочка, но видеть каменное лицо одного и мягкую улыбку другого так же не представлялось приятным.
Дела, вечные дела погребли его под собой, так что все меньше времени оставалось даже на сон, не говоря уже про крошку Германию, который, к слову, стремился всеми силами облегчить его существование. Мальчишка стал бледнее, иногда замирал, словно прислушиваясь к чему-то, и прижимал руки к груди. Пожар, который поглощал умы и сердца людей, распространился по Европе и не обошел их стороной. Что мог сделать Гилберт? Улыбаться, сражаться и предложить свою помощь, но никак не утешение.
Лежа в кровати, Пруссия иногда вспоминал то о своей добровольной порке, то о том, как жарко он имел Данию. В такие моменты по его телу словно пробегали заряды электричества, так что, отбросив одеяло, он начинал себя ласкать - сначала неторопливо проводил рукой по груди, задевая пальцами соски, затем ласки становились все грубее и откровенней, пока Байльшмидт не добирался до своего твердостоящего от таких игр члена, начиная яростно дрочить.
Ему казалось, что его возня слишком громкая, так что приходилось утыкаться лицом в подушку, тихо постанывая, потому что молчать не было сил. А когда между пальцев становилось тепло и мокро, Гилберт с облегчением думал о том, как хорошо, что у Германии теперь отдельная комната и, приведя себя в порядок, наконец, засыпал.
Людвиг проявлял живую заинтересованность в делах связанных со Шлезвиг-Гольштейном, так что на малыша обрушивался поток информации - политической и военной. Байльшмидт смотрел на светловолосую голову, склонившуюся над картами, и думал о том, как долго Германия будет оставаться ребенком? За время его отсутствия он подрос на пару сантиметров, хотя, возможно, ему просто показалось. Пруссия привык доверять своим глазам, но нехватка сна сказывалась и на нем. Он был уставшим солдатом, а отдых ожидал их всех в очень отдаленном и смутном будущем.
- Расскажи мне про него, - Людвиг провел пальцем по границе между Испанией и Францией и пытливо заглянул Гилберту в лицо.
Поперхнувшись вином, Пруссия закашлялся - внимательный взгляд означал, что сейчас он задаст сотню вопросов, на которые пожелает услышать ответ. Уж лучше бы он сам распинался о политике.
- На меня похож, - ответ был предельно лаконичен.
Мальчик молчал, ожидая продолжения, однако его не последовало ни через минуту, которую меланхолично отмерили громко тикающие часы, ни даже через две.
- И все? - Людвиг был действительно удивлен, Гилберт мог долго трепаться, расписывая тех, с кем ему удавалось скрестить меч - это была одна из его особенностей, и немец подозревал, что особенность эта являлась врожденной, такой же неотъемлемой, как и алый цвет глаз.
- Пожалуй, да... Где ты это взял? - натолкнувшись взглядом на книгу в темном переплете, которую мальчик в последнее время носил с собой, Пруссия обрадовался возможности перевести тему, чем тут же воспользовался.
Уставившись на книгу, Людвиг покраснел – конечно, он знал, что Пруссия весьма часто бывал показательно небрежен во всем, что не касалось военного дела, но все равно старался равняться на старшего брата и не мелькать перед ним, по уши зарываясь в груду бумаги. Дополнительные шпильки, пусть высказанные в грубовато-добродушной манере, не на шутку задевали, скорее даже больше, чем утонченные и витиеватые нотации Родериха.
- В библиотеке. Нашей библиотеке, - уточнил Людвиг и придвинул потрепанный том ближе к Гилберту.
- А, этот пылесборник? – небрежно.
Бегло просмотрев несколько страниц, Пруссия ухмыльнулся - Кант. Он помнил эту книгу, вот даже пятно от вина, которое он случайно пролил – восьмая страница и на девятую немного попало. Что же это был за вечер, когда он взялся читать?
- Довольно скучное чтиво, - Байльшмидт резко захлопнул книгу, так и не вспомнив при каких обстоятельствах он ее открывал.
Истолковав нежелание Гилберта говорить о скандинаве совершенно правильно, Германия более не задавал вопросов, хотя, безусловно, запомнил эту короткую и лестную характеристику. И так же он запомнил уважение, которое Пруссия не смог скрыть за показной небрежностью и равнодушием.
«Из тебя неважный актер, Гилберт», Людвиг завтракал, задумчиво покачивая ногой и глядя на пустой стул перед собой. Если Пруссия не завтракал вместе с ним, это означало, что он либо по уши занят, заезженный главнокомандующим до состояния загнанной лошади, либо спит, наплевав на все проблемы этого мира. Этим утром Байльшмидт отсутствовал по второй причине – всю ночь в кабинете горел свет, а под утро мальчишка обнаружил его спящим за столом. В кабинете было прохладно, а сам Пруссия был в тонкой рубашке и штанах, сапоги валялись возле стола, а камзол был небрежно отброшен на один из стульев.
Прежде чем накинуть на плечи брата тонкое шерстяное одеяло, Германия постоял возле стола, не мигая рассматривая Гилберта. Без злости и надменности, которые частенько искажали его лицо, выглядел тот намного моложе и трогательней, в чем немец себе признался с неохотой – в любом случае вслух он этого говорить не станет, его глубокую привязанность и любовь должно быть видно по делам. После той давнишней порки Германия больше не позволял себе замечаний в адрес нравственного облика Байльшмидта, ему было все еще неуютно, и ладони начинало немилосердно жечь, да и Гилберт тогда выглядел странно – не злился и не кривился от боли, а, наверное, должен был. По правде говоря, мальчишке хотелось вырезать кусок своей памяти, потому что когда он приказывал себе: «не думай!», мысли набрасывались на него стаей голодных волков. К тому же приближалось время, когда Гилберт должен будет уехать, вернуться к военным действиям, и это влияло на Людвига самым угнетающим образом. Он пребывал в таком мрачном настроении, что, казалось, пройди он мимо цветов - и те моментально завянут.
И как бы время ни тянулось, день отъезда настал. Встав с самого утра и тщательно умывшись холодной водой, мальчик оделся и, критично оглядев себя в зеркале, спустился вниз. Судя по грохоту в доме, сборы подходили к концу. Пруссия же околачивался во дворе и уже успел заскучать – его вещи были упакованы, так что ему было совершенно нечем заняться. Появление заспанного Германии привело его в восторг, но слова мальчишки поумерили радость:
- Я не буду тебе писать.
Людвиг раздумывал над этим мучительно долго, и теперь, что бы он ни услышал в ответ, все равно это не переменит его решения.
- Да ты, малыш, совсем сдурел! - Пруссия легко подхватил мальчишку на руки и расхохотался. - Чем я буду заниматься, когда не буду лить чью-то кровь? Твои письма очень скрашивали мои вечера.
Лицо Людвига стало еще более мрачным, и он протестующе брыкнулся - привыкнуть к нежностям, которыми его одаривал Пруссия, он так и не смог - это смущало.
- Я не хочу тебя отвлекать.
- Какая убийственная серьезность, - хмыкнув, Байльшмидт поставил Германию на землю и сунул ногу в стремя. - Ты жестокое маленькое чудовище, хочешь лишить меня немногих радостей жизни, - тон был ворчливым, но за ним Пруссия пытался скрыть недоумение и обиду.
Игры с наказанием были плохой идеей, он знал это с самого начала - в Людвиге что-то изменилось. Как, черт возьми, ему говорить с таким мрачным подростком?! Он сможет воспитать достойного наследника и отличного воина, но достаточно ли этого?
- Возвращайся, - пауза. - С победой.
…Глаза мальчишки были голубыми словно небо, на которое сейчас смотрел Пруссия – погружение в воспоминания немного охладило его горячую голову и позволило трезво мыслить. Ему хотелось выпить - вина, пива, шнапса, черт, чего угодно! Расслабиться от земных тягот в объятиях красотки, какой-нибудь пошлой девицы, потискав ее на своих коленях в шумном месте, где будет пахнуть зажаренными животными. Неизменные мужские развлечения - отлично освобождают голову от всякого хлама.
Опустившись на стул, который заскрипел под его весом, Гилберт прикоснулся к животу - Дания так лихо размахивал своим топором, что чуть не снес ему голову. К его счастью голова осталась на месте, но некоторые части тела пострадали – теперь наклоняться и даже совершать такое простейшее действие, как подъем после сна, стало затруднительно – хоть вспоминай детство и спи сидя в обнимку с мечом. Вид скандинава с этой треклятой железякой впечатлял: лезвие было огромным - таким оружием уж точно не смог бы пользоваться обычный человек, руки бы устали моментально, да и маневренность оставляла желать лучшего, но Пруссия уже убедился на своей шкуре, что предположения и теории это одно, а действительность - немного другое. Однако довольно глубокая рана на животе появилась исключительно из-за его собственной невнимательности. Заблокировав удар, датчанин неожиданно очаровательно улыбнулся и сказал:
- Я тебя поимею.
Наглость была настолько чудовищной, что Пруссия замер на месте, за что и поплатился. Сейчас, вспоминая этот тон - уверенный и властный - Гилберту захотелось что-нибудь уничтожить, и он тыльной стороной руки сбросил кувшин с водой на пол. Удовлетворение накрыло его на несколько жалких секунд и тут же отпустило - битва при Фредерисии была проиграна, а его мечты разбились вдребезги, подобно черепкам на полу.


1850 г.

Пруссия был раздражен. Причин для этого было достаточно: медленно заживающие раны, чертовы датчане, которые маневрировали на море, как заправские пираты, вынуждая его сдавать позиции, и Россия, который изволил вмешаться совсем не к месту, но известие о перемирье окончательно выбило почву из-под ног. Гилберт давился кислотой, которая внезапно начала скапливаться во рту вместо слюны, и, казалось, вот-вот по венам потечет яд - настолько он был им полон. Люди… да что у них было в голове?! Заключать мир, когда все складывалось почти идеально – тут Гилберт вдохновенно привирал себе же – это было обескураживающе, а, судя по тому, какое злобное выражение лица было у Дании, того такая перспектива также не радовала. Они вошли в азарт, были пьяны от крови, но музыка оборвалось, и было сказано: «Господа, бал окончен».
День был серым, пресным и унылым, несмотря на солнце, слепящее глаза, и короткий перещебет птиц вдалеке. Людвиг бы сказал – гармония, но Байльшмидта жрала тоска – ничего гармоничного в этом не было. Незаметно для себя, Пруссия задремал под деревом, где он расположился и коротал время за наточкой меча и пары кинжалов, но моментально проснулся, стоило раздаться звуку шагов. Дания, а именно он приближался – не иначе как с намерением «дружески поболтать», - специально топал, как гарцующий жеребец. Наверняка не хотел, чтобы его обвинил в подкрадывании, пришло в голову Гилберту.
- Ты выглядишь как побитая собака, - скандинав заслонил солнце, возвышаясь над Пруссией, а затем неожиданно легко пнул его по животу, как раз по ране.
Сложившись пополам, Гилберт яростно зарычал сквозь зубы.
- Скотина!
Хохотнув, Дания сел рядом, ухмыляясь во все лицо; собственная шутка казалась ему смешной и уместной. «Чертова сволочь!», чтобы не наброситься на скандинава, Пруссии пришлось призвать на помощь все свое самообладание: «а вот и моя стальная выдержка во всей красе». Байльшмидт отодвинулся так, чтобы суметь отреагировать на следующий удар, если он, конечно, последует. Но, кажется, датчанин был в прекрасном расположении духа и, утолив свой садистский порыв, остался доволен. Добавки не требовалось.
- Не соскучился по моей огненной воде? – скандинав исподтишка наблюдал за Пруссией, взгляд из-под светлых ресниц был заинтересованным, с чертовщинкой.
- Иди к дьяволу! – чуть ли не сплюнул Пруссия и сильно ткнул Данию под ребра острым локтем.
- Тем не менее, я буду у тебя в гостях, и поскольку я проявил гостеприимство, то ожидаю от тебя ответной услуги.
Байльшмидт нахмурился и вопросительно приподнял бровь – судя по всему, подписание мирного договора будет проходить на его территории.
- В начале июля жди меня, моя любовь! - последние два слова скандинав пропел, а затем, погано улыбнувшись, поднялся, оттряхнул штаны и удалился, не удосужившись попрощаться.
Без Дании, который нагло вламывался в личное пространство, дышать стало заметно легче, Пруссия даже позволил себе полюбоваться на гордую королевскую осанку врага и его твердый шаг. Гилберт вспомнил вкус аквавита и мысленно согласился; пожалуй, он бы не отказался распить этого чудесного пойла. Огненный напиток и огненный мужчина, который придет в его руки. Раз его малышу было интересно узнать, каков Дания, то у него будет прекрасный шанс взглянуть на это чудовище своими глазами.
Растревоженная рана немилосердно ныла, и, сжав зубы, чтобы не застонать, Пруссия откинул голову назад, прижимаясь затылком к стволу дерева. Он старался дышать неглубоко, однако боль пульсировала с каждым вдохом.
- Выпивку не забудь! - заорал Гилберт в удаляющуюся спину, получив в ответ взрыв хохота и заверение, что ее будет столько, что он сможет утопиться.
Письма от Германии не приходят, ни одного жалкого клочка бумаги - маленький засранец принципиален и дотошно верен своему обещанию. Пруссия достает из внутреннего кармана сложенный лист бумаги и перечитывает его раза три; старое письмо, как раз то, на которое он не ответил, потратив время на развлечения с Данией. Красивый почерк: твердый и одновременно витиеватый, что выдает скрытую склонность к фантазиям – но мальчишка еще совсем юн, так что это не недостаток, а возрастная особенность. Все перечисленные новости - это ничто, но и читает письмо Гилберт вовсе не из-за устаревших вестей. Только постскриптум имеет ценность – «Скучаю. Жду». Байльшмидт улыбается и, быстро прижавшись к бумаге губами, пока поблизости нет посторонних глаз, прячет письмо обратно.

Датская делегация появилась во владениях Пруссии в начале июля. Берлин плавился от жары, истома, разлившаяся в воздухе, казалось, действовала отравляюще, и люди стремились поскорее убраться с улиц. Напряжение гудело между двумя сторонами как растревоженный сердитый улей.
Гилберт, с неприкрытой иронией взиравший на возню с документами, качнул головой: «Как много мирных договоров». Однако его вниманием в большей степени завладел Дания, который был похож на пса – он следил буквально за каждым шагом своих людей и не упускал их из виду ни на минуту. Полыхающий полдень быстро сменялся вечером, так что столы подвинули ближе к окнам, чтобы хватило света. За возней наблюдать было не интересно, и Пруссия, скользнув глазами по залу, увидел в дверях хрупкую фигурку Германии.
- Людвиг, иди сюда.
Мальчишка моментально оказался возле него, видать долго стоял возле дверей, не решаясь войти. Взяв его за руку, Гилберт очень невежливо ткнул пальцем в сторону скандинава и ухмыльнулся.
- Ты спрашивал о Дании. Можешь полюбоваться, - хотя, наверное, такие инструкции были совершенно излишни, Людвиг и так смотрел на гостя во все глаза.
Не иначе, как затылком ощутив на себе любопытные взгляды, датчанин обернулся и решительно направился к любопытной парочке. Увидев скандинава, который быстро преодолел расстояние от стола до них, Германия сделал шаг назад и юркнул за спину Гилберта, слегка покраснев от своего импульсивного поступка, однако так и остался стоять под прикрытием тела брата.
- Не бойся, мелочь, я тебя и пальцем не трону, - Дания улыбнулся и потрепал Германию по волосам, делая из аккуратной прически полный бардак. - Пока не подрастешь, по крайней мере, - добавил мужчина и расхохотался.
- Не угрожай мальчишке в моем доме, - оскал Пруссии был предупреждающим.
- Это не угроза. Просто факт.
Отмахнувшись от Гилберта, датчанин уставился на тихо гудящее скопище людей.
- Все подписи, кажется, стоят. А я, как и обещал, привез выпивку. Если ты отцепишь от себя своего бесстрашного героя, - при этих словах Гилберт ощутил, как пальцы Германии вцепились в его камзол. Дания умел уязвлять, если хотел, - мы проведем оставшееся время с куда большей пользой.
Перетаскивая тяжелые седельные сумки в свою комнату, Пруссия чуть не споткнулся о Людвига, который не вовремя сунулся под ноги, но только выругался сквозь зубы. Мальчишка не хотел оставаться в непосредственной близости возле скандинава. Ничего удивительного. Соблюдая предельную осторожность, Гилберт устроил свою ношу на ковре и потрепал Людвига по щеке.
- Не обращай внимания. Он просто сукин сын.
Мотнув головой – привычка Пруссии хватать его за лицо иногда выводила Германию из себя, впрочем, по его виду это никак нельзя было определить, только золотистые брови сходились на переносице больше, чем обычно. Мальчишка направился к дверям и, прежде чем их захлопнуть, тихо и твердо сказал:
- Вы совершенно разные.
Дания показался в комнате буквально через пару секунд, как будто выжидал под дверью – порадовавшись, что эти двое разминулись, Гилберт принялся вытаскивать бутылки и расставлять на столе.
- Какой очаровательный ребенок, - расположившись на небольшом диванчике, скандинав свесил с него ноги, он был почти на голову выше Гилберта, а диван был мал даже хозяину. – Но все же, зачем ты с ним возишься?
- Тебя это не касается, - откупорив бутылку, Байльшмидт не спеша наполнил бокалы.
- Черт, Гилберт, ты предлагаешь мне заткнуться и давиться аквавитом? Я желаю поддержания застольной беседы! - в глазах Дании заплясали огоньки.
- Для начала и вправду заткнись и пей, - сбросив ноги скандинава, Гилберт сел рядом и резко прислонил свой бокал к бокалу бывшего врага. - За подписания мирного соглашения.
- За мир я не пью, - Дания скривился, однако сделал внушительный глоток. - Рассказать тебе еще какую-нибудь легенду? В прошлый раз на тебя это подействовало возбуждающе.
Мурлыканье возле уха и наглая рука, которая оказалась под рубашкой, - все это было ожидаемо. Гилберта тянула к Дании животная похоть, темная, как самые глухие закоулки мира мертвых, и тяга была взаимной. Прекрасная возбуждающая почти-ненависть – темно-багровая и липкая, словно смола, чуть отвлечешься, и ты мертв, захлебнулся и пал, не зная меры.
Одарив скандинава грубым и злым поцелуем, Гилберт допил аквавит и отбросил бокал в сторону. Они целовались как одержимые, до боли в легких, стонущих от нехватки воздуха. На этот раз прелюдию хотелось немного растянуть, и мужчины сдерживались, ограничиваясь прикосновениями к плечам и спине. Очень быстро лишившись рубашки, Пруссия вздрогнул и застонал – датчанин, терзающий укусами шею и мочку уха, играл с его эрогенными зонами, причиняя легкую боль, однако избегал трогать недавно зажившие боевые раны.
В накале страстей было очень легко что-нибудь упустить, особенно такие мелочи, как скрипнувшую дверь и легкое дуновение воздуха. Ощутив чужое присутствие, Дания поднял голову, и под его взглядом Людвиг замер на пороге, став прекрасного пунцового цвета, а затем внезапно побледнел. Мальчику казалось, что скандинав его сожрет глазами, а от улыбки и кончика языка, которым тот чувственно провел по губам, Германию передернуло.
- Скажи, чтобы мальчишка проваливал вон. Еще детей тут не хватало.
Выдохнув это, датчанин отстранился и неодобрительно качнул головой - нужно было закрыть дверь, уж у него-то никто бы не стал вламываться в комнату без предварительного стука, но, наверное, в немецких домах какие-то другие правила приличий.
- Прошупрощенияизвинитеменя, - без запинок протараторил Людвиг и начал пятится к двери.
Должен ли был Гилберт испытывать досаду или стыд за эту сцену? Наверняка, однако, его это приятно взволновало. «Я чертов извращенец», - только и подумал Пруссия.
- Стой!
Германия тут же замер, с удивлением посмотрев на Байльшмидта, впрочем, датчанин был удивлен не меньше.
- Гилберт како...
- Людвиг, закрой дверь и иди сюда, - перебил скандинава Пруссия и, отодвинувшись от любовника, поднялся с дивана.
Раздражение накрыло Данию как легкая ткань - одна фраза Гилберта, и готово. Он был на взводе, тело приятно ныло, а мальчишка только помешал. И вместо того, чтобы вышвырнуть его, как и следовало поступить в такой ситуации, Гилберту вздумалось оставить его в комнате. Немного поколебавшись, Германия закрыл дверь и подошел к Байльшмидту, испытывая жуткую неловкость – конечно, прусс вовсе не был святым, но эту сторону его личной жизни мальчишке видеть не доводилось.
Обхватив подбородок Людвига, Гилберт провел большим пальцем по нижней губе и заставил смотреть на себя.
- Не нужно убегать, - низкий волнующий голос, точно такой же был у него во время наказания.
Германия вспомнил легкий, как будто нечаянный поцелуй, когда Пруссия задел его губы и в районе солнечного сплетения расцвел огненный цветок. До этого его никто не целовал, и, пусть это было мимолетным ощущением, ему становилось жарко каждый раз при воспоминании о той ночи.
Опустившись на одно колено, Пруссия положил обе руки на плечи Германии и привлек к себе, аккуратно касаясь губами губ мальчишки. Этим жестом он давал понять, что, если происходящее неприятно, тот в любую минуту может отстраниться. Сердце Людвига пустилось в бешеный галоп - подскочило и забилось в горле, а потом упало куда-то в самый низ. Он задрожал и закрыл глаза, подавшись вперед и неумело отвечая на поцелуй. Это было лучше, чем в его фантазиях, хотя и совершенно по-другому; так бы длилось и дальше, если бы не покашливание.
- Так сладко и мило... Я не мешаю? – ирония и яд в голосе скандинава мешались в идеальных пропорциях, но яда было чуть больше.
Людвиг дернулся и открыл глаза, быстро глянул в сторону ухмыляющегося мужчины, который вовсю на них глазел, и понял, что испытывает гнев и... ревность. Этот ублюдок трогал его Гилберта, но, наверное, еще более обидным было то, что тот позволял.
- Ну-ну, маленький ревнивец, я не собираюсь посягать на твою собственность, - продолжал Дания, он перестал злиться и теперь наслаждался зрелищем.
Услышав о собственности, Гилберт только хмыкнул, очередная подначка от его соседа, было бы странно не услышать от него комментариев. Германия все еще выглядел растерянным, но не настолько сильно, когда стоял там, у двери. Рассматривая своего прелестного мальчишку, Пруссия раздумывал, что делать теперь - отпустить или совратить? Совсем немного, ничего серьезного, все же он еще не готов к серьезным играм.
Дания моментально уловил перемены в настроении Байльшмидта и оказался возле них на ковре.
- Хочешь остаться и поиграть? - взглядом скандинава можно снимать кожу с людей, однако тон его был предельно серьезным и вызывающим.
Пальцы Дании пробежали по щеке Людвига изучающе, медленно, и тот вздрогнул.
- Хочу.
Германия старался, чтобы его голос звучал уверенно, однако, даже утвердительно кивнув, он внутренне задрожал; нет, Пруссии он не боялся, но не знал, чего можно ожидать от этого светловолосого мужчины с жадными волчьими глазами.
- Если ты сделаешь ему больно, я...
Гилберт решил, что лучше оговорить условия заранее, он видел скандинава, когда тот входил в раж, что, конечно, порочное и жаркое зрелище, но эта ситуация деликатна, и подход требуется такой же.
- Все будет превосходно, - Дания заулыбался и погладил Людвига по затылку.
Поудобнее устроившись на полу, скандинав дернул мальчишку к себе, так, чтобы он сел на колени, и зарылся лицом в золотистые волосы. Людвиг пах чем-то сладким, словно конфеты, его немедленно захотелось зацеловать, исследовать губами и языком все тело, но датчанин только положил руки на бедра, не предпринимая более никаких действий.
Немного успокоенный заявлением своего гостя, Пруссия нежно очертил лицо Германии, касаясь бровей и скул, и поцеловал его еще раз - если первый поцелуй был именно таким, какими должны быть первые поцелуи - неумелым и нежным, то этот был куда более развратным. Настолько мягкие губы Гилберт целовал, когда Лизхен еще не ускользнула из его рук, это было давно, так что странно, что он вообще про это вспомнил. Язык проскользнул в рот мальчишки, и тот удивленно охнул.
- Mein Lieber, Ludwig.
...
дальше - см. комментарии