Смерти нет.

[jam-jazz-LPs]

Жонглирование словами в шесть утра очень успокаивает.

"Смерти нет". Краткое жизнеописание.

читать дальше?

А когда-то я проснусь – и буду больше не одна. Нос защекочет угол подушки и пара чужих светлых волос. И я рассмеюсь, просто так, беспричинно, от забившегося в легкие утра.
С этих пор буду варить обоим кофе и разбавлять апельсиновой водой; буду высовываться по пояс в окно, чтобы поймать желтеющие кленовые листья, а он – смеяться и оттаскивать внутрь комнаты, приговаривая, что завтраку вредно и всячески противопоказано остывать. Отучусь курить насовсем, а он, напротив, возьмет в привычку смолить самокрутки с ароматным вишневым табаком. И еще – играть в три часа ночи на саксе. Со временем даже соседи прекратят кричать и остервенело стучать по трубам ложками, проникнутся и утихнут. А до того мы будем, сидя на диване и шевеля босыми ступнями, умиляться нестандартным ритм-секциям.
Потом, где-то на стрельчатом мосту или в одной из арочных подворотен, мы молча кивнем друг другу – и на следующее утро полетим в Энгельхольм. А после – в Хельсинки или Стокгольм, надышаться фьордами до упора, до простуды, до рези в глазах и горле. Он скажет, что сыт этой сыростью и резким ветром в лицо - и тогда мы на теплоходе поплывем в Индию. Только тогда, не раньше, мне ведь ужасно неприятно там, где тепло и много песка, забивающегося под ногти и царапающего линзы, но отказать ему, гаммельнскому моему дудочнику, не смогу и не захочу. Так и будем мотаться, вечные маркополо, без руля и без ветрил, от Скандинавии и Европы до Африки и Китая и обратно, не в силах остановиться, осесть где-то дольше, чем на пару лет.
У нас будет с ним много детей, наверное, даже больше трех, и все – вихрастые, русоволосые, нордический отцовский тип, но с хамелеонистыми глазами матери. Непостоянные, рвущиеся струнами в незнакомые города и страны, которые потом, не без гордости, станут называть своими.
Родители будут часто писать, отправлять открытки, говорить, что, мол, приезжайте, тут, в нашей Баварии такие бретцели, просто объеденье, и Майн под окнами, и во дворе уже виноградник зацвел. Дескать, пора бы уже остаться насовсем, ассимилироваться, повзрослеть, чай, не маленькие уже – на двоих почти целый век будет. А нам – ничего, будем только улыбаться и заговорщицки перемигиваться.

А потом мне станет столько лет, до скольких я и сама не ожидала дожить. В юношестве мечтала, что доживу до тридцати – и все тут, капут и трава не расти, но вон оно как получилось. И тогда я, с руслами морщин на лице и потяжелевшими веками, оставив свою любимую семью, своего единственного мужчину и добрых, но глупых собак, сяду в моторную лодку и поплыву внутрь угрюмого Северного моря, во льды и вечный иней, без шансов на возвращение, чтобы потом, в каком-то кафе на перекрестье улиц Берлина взять за руку потерянную, грустную девушку лет двадцати пяти и с улыбкой, одними губами сказать: «Смерти нет.»